Исаак Левитан

В чем же заключается это индивидуальное, одному ему свойственное, левитановское? Мне всегда казалось - не столько в новизне восприятия природы, сколько в удивительном обаянии манеры. Уже в тот ранний период, преодолев увлечение шишкинскими "подробностями", Левитан стал сосредоточенно доискиваться живописного обобщения, старательно удаляя все лишнее, с любовью останавливаясь на главном. Он видел в природе, пожалуй, то же, что и старшие реалисты, но добивался не "копии" этой видимости, а некоего живописного экстракта. Особенно заметно это в этюдах (иногда почти миниатюрного размера), необычайно содержательных, хоть и не поражающих неожиданностью подхода к натуре; некоторые прямо музыкальным колдовством каким-то отдают: в "краткости" и в недосказанностях формы - трепет глубоко сознательного мастерства. Картины следующего периода (после Парижа) еще сохраняют общий характер "сюжетных" композиций: "Вечер (Золотой Плес)" (1890), "Тихая обитель" (1891), "Лесной пожар", "Владимирка - большая дорога" (1893), Над вечным покоем" (1894) - но уже веет от них такой свежестью красок, такой непосредственностью природоощущения, что почти незаметен переход к позднейшим чисто левитановским мотивам, где пейзажное повествование заслонено окончательно мелодией света и цвета. По крайней мере это печатление производили в свое время картины Левитана на всех нас, угадывавших в нем, как и в его сверстниках - Серове, Остроухове ("Сиверко", 1891), К. Коровине, Нестерове, - новую силу и новое, освобождающее веяние красоты.

Левитан искал - в том направлении, в каком до него не искали русские пейзажисты, но еще оставался верен школьным заветам в композиции и в рисунке (в частности, безусловно есть даже "фотографизм", хотя бы в известной картине "У омута"). И, тем не менее, темперамент живописца заметно брал верх. Не только живописный темперамент, а какая-то восторженно-печальная любовь этого еврея к русской родине. Где бы ни скитался он - в окрестностях ли шереметьевского Останкина или пушкинского Болдина, или на Волге около Плеса, или на берегах озер Удомли и Кафтина в Тверской губернии, - везде искал он и находил не только "значительные темы", как того требовала эстетика "товарищества", но и вечно одну и ту же тему, что словами не расскажешь и что мучительно хотел он выразить до конца проникновенной своей кистью, - тайну русской природы. И тут все одинаково годилось ему и одинаково пело на его холстах: тропинка, вьющаяся меж молодых березок, стоги на вечереющем небе, насыпь железнодорожного полотна в ярких лучах заката, весенний ручей, темные дымы весенних лесов на талых снегах, усадебный двор в мартовскую распутицу, сельская церковка в сумерки, отраженная речной заводью, золотые и ржавые кудри осенней рощи, лунные тени, заборы, овраги, кустарники, тишина, безлюдье, сельские "песни без слов"...

Ярче, светлее, шире, легче делается письмо Левитана в последние приблизительно пять лет (после поездки на юг Франции и на Lago di Como в 1895 году). Его задушевность становится воздушной и лаконической, и собственно сюжет в картинах уступает место настроению и фактуре. Это уже не "картины" в передвижническом смысле, а действительно "куски природы", как провозгласил импрессионизм, и композиция их так же далека от "литературы", как и краткие названия: Март, Зима, Ручей, Дождь, Луна, Лес, На озере, Овраг и т. д. Можно ли сказать, однако, что Левитан подражал кому-либо из импрессионистов? Не думаю. Манера его остается очень личной и очень русской, и более того: во всем, что он создал, даже в эти годы сближения с "Миром искусства", чувствуется первоначальная школьная основа, которой он тяготился, но отвергнуть вовсе не мог. Отсюда - двойственность оценки Левитана младшим поколением художников. Объявив войну передвижникам, дягилевцы признали его своим, отщепенцем, новатором. Но с тех пор все чаще в передовом лагере утверждалось и противоположное мнение: так же, как Серов, и Левитан причислялся к эпигонам реализма. Вообще есть много общего между ним и Серовым: и в отношении к обоим критики, и в отношении их самих к целям искусства - в этой жажде предельного лаконизма, в этой неудовлетворенности собой, в мучительном желании преодолеть себя, переписывая по многу раз одно и то же, "чтобы ничего не оставить лишнего", и в незавершенности исканий, прерванных безвременной смертью.

Не меньше, чем Серов, Левитан оказал огромное влияние на русскую пейзажную живопись XX века, хотя вряд ли можно говорить о преемственном продолжении их пейзажа. Скорее приходится указать на подражателей, и довольно посредственных. И тем не менее... чем была бы эта живопись, не будь Левитана?"