Дорога

"Когда русскому художнику Василию Поленову исполнилось пятьдесят лет, он получил письмо от одного из своих учеников, заканчивавшееся словами: «Дай вам бог долго поработать и по-прежнему вносить в искусство непосредственность, свежесть, правду. Сделанное вами в качестве художника громадно, значительно, но не менее значительно ваше непосредственное влияние на московское искусство. Я уверен, что искусство московское не было бы таким, не будь вас».
Звали ученика Исааком Ильичом Левитаном. Ему суждено было продолжить дело, начатое Саврасовым, Васильевым, Поленовым. Как и многие другие его сверстники, Левитан учился на медные гроши, но, кроме материальной нужды, испытал еще всю унизительность национального гнета. Пробившись из белорусского захолустья в Московское училище живописи и ваяния, он ночевал под скамьями в классах и кормился на три копейки в день.
Он начал учиться у Алексея Кондратьевича Саврасова через два года после того, как тот написал своих знаменитых «Грачей». Сорокатрехлетний бородач, любимец студентов, Саврасов был человеком тонких чувств, но слабого характера. Семидесятые годы в России были тяжелым испытанием для людей такого склада. Светлые надежды сменялись горьким разочарованием, и нужна была немалая сила духа, чтобы во время удушения последних проблесков свободы сохранить веру в будущее и волю к борьбе.
Не всем это удавалось. Иные, как Перов, под ударами жизни уходили от наболевших вопросов, искали убежища в религиозной или исторической живописи. Другие попросту ослабевали, теряя силу двигаться вперед. Третьи, как Саврасов, топили горькую думу в вине. Все чаще и чаще в кабаках и трущобах Хитровки появлялся этот замечательный художник, и недалек был день, когда ученики увидели его стоящим у входа в училище с протянутой дрожащей рукой.
- Подайте бывшему профессору... - бормотал оборванный нищий, в котором с трудом лишь можно было узнать творца «Грачей» и «Проселка». Такова была судьба одного из наблюдательнейших и сердечнейших русских живописцев. Но картины, как и книги, имеют свою судьбу, отдельную от судьбы их создателей.

Саврасовские «Грачи» возвестили весну русской живописи, «Московский дворик» был как бы согрет теплом ее летнего дня. Левитан прибавил к этому грустную поэзию осенних красок. Тонкий знаток человеческой души, Стендаль однажды сказал: «Тот не художник, кому не доступно чувство печали».
Левитану это чувство было доступно в высокой степени, что легко понять, если вдумаешься в его судьбу и в его смутное, нерадостное время. Он был любимейшим учеником Саврасова, но из училища его выпустили всего лишь с дипломом учителя чистописания. Полиция дважды выдворяла его из Москвы (как не имеющего «права жительства») - не только когда он был студентом, но даже тогда, когда его картины известны были уже во всех концах России. Судьба не баловала его ни крепким здоровьем, ни простыми житейскими радостями. Он был одинок и несчастлив даже в недолгие годы достатка и славы.
Было бы, однако, ошибкой объяснять этим «левитановскую» грусть. Он был сыном своего времени; личные беды его были частицей общих бед и невзгод.
«Он смотрел на природу глазами измученного народа»,- писал Паустовский. Он любил ее сыновней любовью, быть может еще более сильной и глубокой в хмурые дни ненастья. Вот почему от его картин - даже самых грустных, даже таких, как «Над вечным покоем»,- не веет тоской, безысходностью.
Печаль Левитана согрета любовью, она призывает не к отчаянию, а к раздумью. Она - как минута молчания среди шума жизни, минута глубокой сосредоточенности в себе. Левитана не раз сравнивали с Чеховым (чему немало способствовала и сердечная дружба, связывавшая этих людей).
Но бывает, приходится слышать, что для подобных сопоставлений нет достаточного основания; что следовало бы говорить скорее о различии, нежели о сродстве, потому что-де все творчество Чехова - о человеке, а в пейзажах Левитана людей нет.
Быть может, такие утверждения не стоили бы возражений, если б тут не было затронуто существенное различие между «искусством слов» и «искусством красок».
В самом деле, возьмите хотя бы левитановскую «Владимирку». Казалось бы, что может рассказать человеку о человеке эта пустынная дорога, убегающая вдаль под облачным серым небом, среди побуревшей зелени полей и перелесков? Но не слышим ли мы, глядя на этот пейзаж, кандальный звон тысяч и тысяч ссыльных, протоптавших эту дорогу?
Долгие годы Владимирка была этапным путем арестованных, пересылаемых из Москвы (или через Москву) в Сибирь. Пешком, прикованные по восемь - двенадцать человек к железному толстому пруту, проходили здесь многие тысячи революционеров.
Не об этом ли безмолвно напоминает картина? И не раскрывается ли за дальней далью этого пейзажа иная даль - даль сочувствия, сострадания, даль глубоких раздумий?
Но может быть, все же впечатление, производимое этой картиной, оказалось бы сильнее, если б художник изобразил на дороге одну из тех сцен, какие мы только что представили себе?
В Киевском музее русского искусства висит небольшая картина Маковского «На этапе», где есть все - и дорога, и небо, и арестанты с ребенком; нет лишь одного: того непостижимого, за душу берущего чувства разлуки, какое исходит от левитановской картины...
Дело, как видно, в том, что литература и живопись выражаются каждая своим языком, и нельзя мерить общей меркой искусство слов и искусство красок.
«Всякий неглупый человек очень хорошо знает,- писал Васильеву Крамской,- что есть вещи, которые слово выразить решительно не может... Если все можно сказать словом, то зачем тогда искусство, зачем музыка?» В самом деле, как опишешь словами левитановский «Март»? Снег, деревья, дом, лошаденка, впряженная в сани... Но как передать ту «весну света», тот живой трепет пробуждающейся природы, то предчувствие перемен, каким полна эта картина?