» Первая » Вторая » Третья » Четвер » Пятая

Портрет Исаака Левитана работы Алексея Степанова

Может быть, здесь сыграло роль письмо Антона Павловича к Левитану, в котором он процитировал писателя Григоровича: «Вы, я уверен, призваны к тому, чтобы написать несколько превосходных, истинно художественных произведений. Вы совершите великий нравственный грех, если не оправдаете таких ожиданий...» Как ни одинока и трудна была жизнь художника, но ему почти всегда помогали сильные талантом, характером русские люди, не давали хандрить. И он все больше понимал это. Художник пишет из Крыма: «Черт возьми, как хорошо здесь!.. Я вчера взобрался на скалу и с вершины взглянул на море, и знаете ли что, я заплакал, заплакал навзрыд; вот где вечная красота и вот где человек чувствует свое полное ничтожество! Да что значат слова... работается хорошо... если так будет работаться, то я привезу целую выставку».

Левитан не обманул ожидания. Крымские этюды шли нарасхват, пейзажист обретал известность. Но жизнь его внешне не изменилась. Меблирашки, скитание, кормежка впроголодь. Летом новые этюды. Не хватало основного, сильного, яркого... И вдруг вновь болезнь. Нестеров вспоминает: «Меблированные комнаты «Англия». Тускло горит лампа, два-три мольберта, от них тени по стенам. Тихо. Немного жутко. За стеной стонет тяжко больной Левитан...» Как все в жизни, прошла болезнь, оставив слабость и безденежье. Но это было уже привычно. Замелькали московские будни. Жаркие споры об искусстве с художниками. Встречи с Чеховым. Пейзажи не очень «шли» у покупателей, все больше скапливалось их в мастерской - жилой комнате. И снова судьба предлагает ему испытание. Чехов пишет: «Левитан закружился в вихре». Молодой человек вошел в салон к Софье Петровне Кувшинниковой - начинающей художнице по-своему восторженной и искренней. Он влюбился. Левитан оделся франтовски, стал посещать премьеры, словом, вел светскую жизнь и... безумно тосковал. Искусство, творчество не прощало измен. Картины были наконец распроданы, а новые чистые холсты ждали, ждали.

Художник бежит на Волгу... Правда, мудрый Чехов говорил в свое время: «Левитану нельзя жить на Волге. Она кладет на душу мрачность». Нелогично? Ширь, простор, мощь - и мрак. Реакция последовала немедленно по приезде. Левитан пишет Чехову: «Разочаровался я чрезвычайно. Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце. Серое небо и сильный ветер. Ну просто смерть!» Так сбылось, казалось, предсказание Чехова. Волга подавила Левитана величием и своей эпичностью, на первых порах он не знал, куда ему приклонить голову, кому излить тоску. Но шли дни, и весенняя река раскрыла ему свои просторы. Художник понял, что есть не только подмосковная дачная Русь, а нечто магическое, неразгаданное, ждущее своего поэта-живописца.

«Я никогда еще не любил так природу,- писал Левитан,- никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем... оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью... Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором - пускай! Они - благоразумие».

Это чувство пролилось на полотна мастера. Они не были похожи на яркие, сочные пейзажи Крыма, но за серой дымкой стояло раздумье, смена настроений, словом, это было преддверие настоящего Левитана, беседующего с природой. Живописец ощутил в полной мере масштабность, простор реки. Он уехал домой полный замыслов, жажды нового свидания с Волгой, ее Жигулями, Васильсурском. Художник иногда не дает открытого решения, он не всегда должен громогласно заявлять «да» или «нет», он может ставить перед зрителем сложные вопросы. В этом тончайшем диалоге с русским пейзажем раскрывается вся смятенность художника, чувствующего доброту духа Руси, бездонного и неохватного, но отличающегося порою удивительным безразличием к человеческой личной судьбе.

«Вечер на Волге»... Ненастье. Дожди, туманы, непогода - все эти столь обычные для русского пейзажа слагаемые создают атмосферу неизбывной печали, тоски... Вот эта грусть неподражаемо передана Левитаном в его полотне. Мерцающая пелена, промозглая, серая, леденит сердце, будит чувство безысходности, тупика. Но художник нашел ту могучую мажорную ноту простора и необъятности, воли, свободы, которая перекрыла монотонность дождя. Волга... Ее богатырский размах повлиял на становление Левитана как пейзажиста-патриота, гражданина своей Отчизны. «Вечер на Волге»... Монохромное небольшое полотно. Почти гризайль. Но духовность, ощущение необъятности далей, какой-то былинной древней свежести заставляют нас проникнуться чувством гордости за это диво природы, медленно, неслышно несущее массу вод через всю страну к Каспию. Ни одной живой души нет на холсте, но фантазия зрителя додумывает, дорисовывает образ Разина и его ватаги, плывущих по Волге. Звенят удалые песни, звучат шумные голоса атамановой вольницы... Так небольшой холст с тремя одинокими черными челнами и сверкающей гладью вод обретает особый живописный строй.

Плес... Заштатный волжский городишко. Мещане и мещанки, приземистые купцы и шустрые мастеровые, ширококостные медлительные грузчики... Художники поселились в Заречной слободе. Вскоре по приезде, в румяный, розовый вечер, в самую зарю, когда пылало небо, Левитан пишет полюбившуюся древнюю церквушку, реку, зелень, объятую пожаром заката, и создает этюд. Все в нем дышит умиротворенностью. Ему близка таинственная и простая старина. По просьбе художника однажды священник отслужил обедню в ветхой церквушке, давно закрытой. Вот как Софья Кувшииникова описывает впечатление, которое оказало на Исаака Ильича это действо: «Странно звучали удары старого, словно охрипшего маленького колокола... Где-то вверху на карнизе ворковали голуби... Левитан был тут же с нами, и вот, как только началась обедня, он вдруг, волнуясь, стал просить меня показывать, как и куда ставить свечи... И все время службы с взволнованным лицом стоял он подле нас и переживал охватившее его трепетное чувство».

Произошел еще один случай. Летний знойный полдень. Левитан пишет этюд. Вдруг к нему прибрела маленькая старушка, вся в черном, повязанная белым платком, и, подойдя поближе к художнику и, видно, приняв его за нищего, положила ему на крышку этюдника медную копейку. Левитан сперва опешил. Потом поцеловал монетку и до конца жизни не расставался с ней.

«Плес открыл Левитана...» - так говорили многие. Но и художник «открыл» никому не ведомый до него уголок. «Совершенно новыми приемами и большим мастерством поражали нас всех этюды и картины, что привозил Левитан с Волги»,- говорил Нестеров. На следующее лето все чаще и чаще художник, зачарованный тихой прелестью пейзажей Плеса, пишет проникновенные, полные мелодий весны и лета, счастья, надежды холсты. Ему легко дышится на волжском просторе. И он начинал сочинять картины-песни. Одной из первых была «Золотой Плес». В этом полотне нет ничего досконально похожего, копирующего, в полотне намечено состояние торжественности умирания дня и рождения вечера.

«Вечер. Золотой Плес». Этот холст- новый шаг Левитана в постижении пейзажа родины. Озаренность, сложное освещение полотна придают картине какую-то сказочную свежесть и очарование. Будто в золотом мареве купаются небо, вода и берега Волги, чуть-чуть тронутые сизым вечерним туманом, который стелется на берегу, покрывая все холодной дымкой вуали.