» Первая » Вторая » Третья » Четвер

Корней Чуковский

Брожу по залам Левитановой выставки, перехожу от одного этюда к другому, и странные мысли приходят мне в голову. Вот здесь, думаю я, в этих пяти комнатах – собрано все, что было святыней одного из великих сынов нашего скудного времени. Все эти чужие нам пятна и мазки, пред которыми мы стараемся выжать из себя побольше равнодушных восторгов, - все они составляли самое заветное, самое дорогое, самое святое для огромной души великого человека. В этих небольших рамках заключены самые светлые переживания этой души, ее молитвы, ее предчувствия, ее откровения. Они запечатлены навеки, они отвоеваны художником у беспощадного времени, они отлиты в определительную, твердую, устойчивую форму, пригвождены к единому определительному выражению, а мы, вместо того, чтобы отдаваться им самим, чтобы радоваться могучему их завоеванию, - пристаем к художнику с вопросами:
- Как ты это сделал? Почему ты сделал именно это? Какие средства употребил для этого?

Будто, что сделал художник, это уже последний вопрос, будто самое дело менее интересно, чем средства его осуществления. Нет, господа. Это не годится. Перестаньте кощунствовать. Зачем рассматриваете вы "систему левитановского колорита", зачем проверяете правильность его воздушной перспективы, зачем тормошите вы старые вопросы чистописания: эти всяческие мазки, переходы, тона? Зачем все это? Это не даст вам Левитана, отнимет у вас то, что может и хочет дать вам художественное созерцание. Не нужно мелочей. Не нужно подробностей. Не берите даже отдельной какой-нибудь картины, отдельного какого-нибудь этюда. Возьмите все свои впечатления целиком, слейте их воедино – в одно огромное, смутное и многообразное. Отдайтесь ему. Сядьте где-нибудь в сторонке, где-нибудь на диванчике, закройте глаза, – и начните вслушиваться в себя. Насторожите свое духовное зрение. Чтобы вывести наружу все неясное, неопределенное, все ежеминутно готовое вспорхнуть и навеки покинуть вас. Не дайте ему погаснуть, – схватите, задержите его,– если только вам действительно дорого и священно Левитаново творчество, Левитанов гений, Левитанова душа. Вот перед вами нет уже нумерованных рамок, нет "Золотых осеней", "Лесных дорог", "Последних лучей", - перед вами изо всего этого мелькания, этой пестроты и сумятицы, среди этих пяти комнат встала робкая, нежная, надорванная душа, безропотно и покорно сдающаяся чему-то необходимому, жестокому и бессмысленному. Вот печальные, тихие, все понимающие глаза, вот слабая, любящая грудь. Вот бесконечно грустная, спокойная улыбка.
Его лихорадочный, страстный, но сдержанный колорит, его неясный, мистически-бледный тон, его больные, расплывчатые тона – все это действует, как невыплаканные слезы, как подавленные рыдания, как несбывшиеся надежды. Человек хочет жаловаться, хочет молиться, хочет кричать, - но некому, не о чем, не для чего, и он стихает, он притаивается, он молчит. Он пишет "Тихую обитель", он пишет "Вечный покой", "Владимирку – большую дорогу", - и всюду сквозит эта тишина в смятении, это молчание в тревоге. Всюду сквозит чеховская скорбная, безысходная тоска людей недавнего поколения, где так много было слов и так мало дела, так много дорогих могил и ни одной купели, где всех обезличило, обезлюдило и осиротило гнетущее безвременье. Да, он был наш, – этот странный человек с ясными глазами, - он жил вместе с нами, он болел нашими болезнями... Он родной, он близкий, он свой... И так ярко, так выпукло сумел он проявить эту свою близость, что вся наша эпоха, вся, как есть, может быть охарактеризована его творчеством... Скажите: эпоха Чехова и Левитана, – и что еще останется прибавить вам?..

Чехов и Левитан!..
Ах, господа, господа! Отчего вы не любите живописи? Отчего на "Кубелике" Биржа трещит от народу, отчего половине желающих попасть в литературку приходится остаться без билетов, – так много этих желающих, - а картинные выставки предоставлены в полное ведение "специалистов"? Отчего Чехова знает каждый грамотный, а Левитана, его брата по духу, вот даже вы не знаете? Если бы вы хоть немного поняли, какой бездны ощущений лишаете вы себя таким упрямым пренебрежением к живописи!
Вот теперь я стою перед "Этюдом в Италии" (№ 164). Берег и море. Берег разметавшийся, разбросанный – причудливо и своенравно. Море спокойное и невозмутимое. Вечный левитановский сюжет: контраст тишины и тревоги. И опять тишина доминирует: матовая умиротворяющая даль, благостная гармоничность красок. Южный пейзаж, - а какая сиротливость, какое одиночество. А про наши российские виды и говорить нечего.

Взгляните хотя бы на "Этюд" (№ 101) - здесь уж я просто слов не подберу. Какое ни возьмешь, все мало. Тоскливый, хмурый, удручающий, - нет, все не то, все не так. Он сильнее всяких слов. Представьте себе скучную полосу холма, который без малейшей горбинки надоедливо тянется, - Бог знает, куда, Бог знает зачем, - ненужная и неуклюжая. Подле холма торчит будка – полуразрушенная, нежилая. Огромная, пустая даль. Над холмом, дразня, белеет просвет в синее небо, - но это делает картину еще печальнее, еще мрачнее. Вспоминается поэт: "То не угроза и не дума, то вялый, безотрадный сон..." Долгий, непробудный и до ужаса спокойный.

Или вот 23-й "Этюд". Смотрел его – и "как-то поверить казалось трудно, что мы не одни на земле, что где-то есть люди, борьба и тревога" - чисто русский неприветливый, безотрадный пейзаж. Он-то, положим, сам по себе – ничего удручающего собой не представляет: нежный, воздушный, легкий – но лирическое отношение художника к своей теме таково, что он и радостные явления природы покоряет своему господствующему настроению.

Глупое это слово – настроение. Главное, ничего оно нынче не выражает. Когда о каком-нибудь произведении искусства бывает уже совсем нечего сказать, говорят: - В нем масса настроения. И кажется, будто сказано что-то веское, значительное и глубокое. Но это только кажется; поэтому-то я и не употребляю никогда этого критического приема, но на этот раз я, право, не могу воздержаться от этого выражения.

Ничего другого не подберешь к этюдам, вроде 34–го, "Закат". Какое грустное одиночливое настроение! Отчего бы это? Кажись, не от чего. Свет, солнце, жизнь и воздух, воздух, воздух. Вещь до того воздушна, что положительно не чувствуешь красок, отблески уходящего солнца переданы с великолепной неряшливостью беглого, уверенного рисунка, - а все же эту картину смело можно назвать апофеозом уныния, одиночества и безропотной тоски. Такова сила творческого субъективизма!

Для полнейшего подтверждения своей мысли предлагаю вам посмотреть этюд № 77 "Вечер в Крыму". Нега голубой ночи. Сочные южные краски. Воздух сладок – даже приторен. Блеска, избытка жизненных сил – хоть отбавляй. Пышность, роскошь, обаяние вечерних сумерек. Но вслушайтесь в эту красочную симфонию, в эту чарующую гамму тонов и оттенков – и вы опять увидите все такого же меланхолического Гамлета, искреннего, покорного, смирившегося.