» Первая » Вторая » Третья » Четвер

Корней Чуковский

Еще одна выставка. Но не одного только Левитана. Есть там и другие художники. Им отведена на выставке добрая треть помещения. Каталог, посвященный этой "трети", сверкает именами Шишкина, Репина, Маковского, Верещагина, - но самые произведения, на которых красуются их имена – до того незначительны, до того случайны, до того не характерны для их творцов, что вы, надеюсь, не посетуете на меня, если я не стану тревожить почтенных мастеров по такому пустячному поводу.
Вот разве несколько слов о репинском "Бурлаке". Это тот самый бурлак, который – помните? – на его бесподобной картине выпячивается с такой правдивой, характерной нескладностью из "скучной" (по его собственным словам) вереницы товарищей. Щеки распухли. Глаза сузились. Бесцветные волосы нелепо торчат из-под шляпы. Последняя степень отупения, никчемности, забитости... Безразличие ко всему, бесчувственность, одеревенелость... Человек тянет бечеву, и, кроме этих усилий, ничего не светится в его пьяных глазках. Этюд поражает своей неэтюдностью, если так можно выразиться. Он бережно, осторожно и законченно выписан, отделан до последней крайности, даже "зализан", если хотите.
Но какая уверенность каждого штриха, какая простота, какая свобода. Видно, что творческий замысел и его выполнение слиты для художника в одно целое! Видно, что для гиганта-мастера воспринять впечатление и передать его – это две вещи, мало чем отличающиеся друг от друга. Легко, шутя и свободно передает он нам свои впечатления, будто техника создана не для него, будто он и не встречает ее трудностей, не замечает ее, не предполагает про ее существование.

Об остальных вещах скромно умолчу, ибо, повторяю, имена творцов гораздо громче выставленных здесь их творений. Скажу несколько слов о местных художественных силах, фигурирующих на нынешней выставке, - о Г. Кишиневском и о Г. Гольдштейне.

Первый из них выставил 3 своих вещи... да, три, ибо четвертая, изображающая Левитана, принадлежит Баксту, и г. Кишиневский, перерисовывая работу Бакста, должно быть, впопыхах поставил на ней только свое имя. Три вещи. Только три. Но в них отчетливо проявились все достоинства и недостатки нашего "одесского Маковского"...

К г. Кишиневскому относятся, как мне кажется, несколько несправедливо и придирчиво. Те, кто укоряет его в жидковатости, сухости, дряблости колорита, - забывают увидать в нем хорошего рисовальщика, пропускают мимо глаз его логическую, прекрасно штудированную моделировку, вообще все то, что относится к композиции, к построению, к сочетанию контуров. Посмотрите, напр., как хорошо нарисована его "Ссора". Если бы я увидал ее в линейном эскизе, я сказал бы, что из этого эскиза выйдет умно сочиненная, милая, типичная сценка. На картине семь лиц и ни одного лишнего, придуманного, притянутого за волосы, ради "пятна", на затычку. Все они дополняют друг друга, и без каждого картина была бы неполная и не была бы приготовлена по жанровому рецепту... Безусловно интересна и даже в известном смысле нова фигура молодого человека, который хотел было надеть пальто, да задержался наблюдением ссоры и успел надеть пальто только наполовину. Поза замедленного, приостановленного движения схвачена художником довольно метко, и, повторяю, не будь у картины одного маленького недостатка – скудности и бледности колорита, - она могла бы занять одно из почетных мест в глазах любителей подобного жанра.

У г. Кишиневского каждая краска отделана от соседней – линией. Его талант совершенно чужд нюансов, переходов, полутонов... Краски у него не сливаются в дружный аккорд, не звучат цельной, единой мелодией, не подчиняются единому гармоническому началу, и вследствие этого его прекрасный по рисунку этюд "Рассказ" напоминает собою раскрашенную картинку. Жаль, что у такого одаренного художника стоит на пути столь пустячное обстоятельство.

"Молитва перед ужином" г. Гольдштейна – производит довольно приятное впечатление. Хотя: 1) фигуры расставлены с излишней примитивностью. Две в профиль, две an-face. 2) Излюбленная г. Гольдштейном расплывчатость туманного колорита, в котором словно тают его персонажи – является чисто механическим средством скрыть погрешности рисунка, и злоупотребление этим средством, в конце концов, может показаться подозрительным. 3) Все лица безжизненны и кажутся окоченевшими. Но, несмотря на все это, картина производит приятное впечатление. Полотна г. Фефермана жизненны, правдивы и непритязательны.

Ну что ж, господа, будем прощаться с Левитаном. И на прощание – я хочу покаяться перед вами. Выставка этюдов, о которых я говорил в столь высоком стиле, - изобилует самыми слабыми и самыми неинтересными работами покойного художника. Для характеристики его творчества по этим этюдам мне приходилось пристально выбирать среди пустоты и бесцветности – и потому у вас, может быть, получилось неверное впечатление, будто я восторгаюсь всей выставкой.

Напрасно. Я прекрасно понимаю, что "Лес в снегу" (№ 126) сух, жесток и не по-левитановски скучен. Что комбинация деревьев неприятна и неестественна. Что "Сад графа Шереметьева" (№ 4), весь занятый неинтересным, однотонным, громоздким зданием, - способен даже вызвать кой-какие подозрения насчет истинного автора этого этюда. Что № 5 – ученически написанное nature-morte. Что № 79 – стоит ниже критики даже с технической стороны. Что безыменная картина, о которой сказано только, что она принадлежит г. Рейнгерцу, написана в совершенно несвойственном Левитану духе: излишне резко, излишне отчетливо, даже грубо. Что этюд № 110, как и масса других, - есть не более, как проба красочных отношений, проба известных технических приемов,– и ничего общего с левитановыми настроениями, конечно, не имеет. Об этих настроениях распространяться снова не буду, тем более, что сегодня вам предоставлена возможность выслушать на этот счет лекцию одного из знатоков левитановского творчества.

Теперь на расставании мне остается указать гвоздь выставки. Это, несомненно, "Этюд № 88". Что в нем? Бог его знает! Небо и земля. В небе стоят неподвижные однообразные облака. Чувствуется, что долго будут они торчать там, долго не пробегут, не разразятся дождем, - ненужные, бессмысленные. Их скучная череда резко прерывается ровной надоедливой полосой горизонта. Безмерная, необъятная ширь! Но отчего же не захватывает она, отчего не зовет, не опьяняет, отчего сердце сжимается ощущением чего-то постылого, скудного, Богом покинутого? Отчего мягкий, задумчивый, нежный колорит – не успокаивает, не примиряет, не укрощает расходившуюся тоску? Отчего спокойствие художника так угнетает нас своим ужасом? Отчего?