Константин Коровин

- Виют витры, виют буйны, аж деревья гнутся, - запел Светославский.

В мастерскую вошли ученики Саврасова: Мельников, такой одутловатый, небольшого роста, - сын писателя Андрея Печерского; высокий Несслер; маленький Поярков, Комаровский, Ордынский <...>

Левитан повел меня к своей картине. Она изображала колеи снежной дороги, которая поворачивала в большой сосновый лес. Вечер, сосны освещало заходящее солнце.

- Последний луч, - сказал мне Левитан. - Что делается в лесу, какая печаль! Этот мотив очень трудно передать. Пойдем со мною сегодня в Сокольники. Там увидишь, как хороши последние лучи.

- Пойдемте, - согласился я, - только вот в Мытищах лучше лес - "Лосиный остров". Пойдемте туда.

- Это далеко, а здесь дойдем пешком. Только надо взять немного копченой колбасы и пеклеванный.

- Непременно, - соглашаюсь я, обрадованный, что со мной говорит старший, а сам думаю: "Есть ли у мамы деньги, а вдруг нет. Вот те и колбаса!.."

Отворилась дверь, и в мастерскую вошел огромного роста человек в башлыке с палкой. Он хлопал большими озябшими руками, согревая их. Вынул из пальто платок и стал вытирать себе замерзшие усы и бороду; улыбаясь, смотрел на нас добрыми глазами. Это был Саврасов.

- Да, да, - сказал он, как бы причмокивая, - зима... Как сады покрылись инеем! У меня в Печатниках - там из окна видно забор и около бузина, тоже в инее мороза, колодец заледенел, какие формы! Гм, гм! Надо смотреть, наблюдать: кто влюблен в природу - будет художник. И, сняв пальто и боты, он посмотрел на меня и сказал:

- Брат Сергея? Да, мне Ларион Михайлович Прянишников говорил про вас, он помнит вас таким (и он показал маленький рост) <...> Покажите-ка ваши этюды.

Саврасов сел на табурет. Я развернул написанные на бумаге и холсте этюды с натуры и клал их на пол перед ним. Все будущие мои товарищи столпились сзади. Я в ужасе смотрел на свои работы и думал - это не то, это не картины: ветви сирени, снег, сарай, конюшня - что это за картины? Все не то...

- Да, да, - сказал, причмокивая, Алексей Кондратьевич, - он другой. Влюблен в цвет. Ну а что вы скажете? - обратился он к окружающим ученикам.

- Весело, - сказал Левитан.

- Композиции нет, картины нет, - заметил Несслер.

- Что за охота писать заборы? - грустно вставил Поярков. - Это не пейзаж.

- Ну, отчего? Если он хочет. Только забор очень трудно написать, - смеясь, сказал Левитан. - Но тон у него есть. Правда - в цвете...

- Классический, романтический пейзаж уходит, умирает - Пуссен, Калам, - сказал Саврасов. - Может быть, будет другой... Гм, гм, да, да - неоромантика... Художники и певцы будут всегда воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение...

- Мотив, - вставил Левитан. - Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам. А он - жест в мою сторону - ищет веселья...

- Красок, - сказал Саврасов.

- Какое веселье в заборах? - удивлялся Поярков.

- Не в заборах, а в красках веселье, - сказал Саврасов. Я думал про себя: мне просто нравится писать... Саврасов принял меня в мастерскую.

Преподаватели мои были прекрасные люди. Они все умерли. Последний из них - В. Д. Поленов - недавно. И все они у меня там, где-то внутри меня, глубоко. Воспоминания о них родят слезы несказанной благодарности. Жизнь и характер слагались под влиянием радости и безграничной доброты, которые я встретил в них. Они несли дары высоких чувств, восхищения искусством.

Под Москвой, в Сокольниках, шла дорога, колеи в снегу заворачивали в лес. Потухала зимняя заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая глубоко в лес синие тени.

- Смотри, - сказал Левитан.

Мы остановились. Посинели снега, и последние лучи солнца в темном лесу были таинственны. Была печаль в вечернем свете.