Константин Коровин

- Почему? - удивился я.

- Но это так. Я тебе верно говорю. Мы не нужны. Они не понимают. Я же не знаю, что говорить с ними. Когда мне сестра говорит: "Зачем ты пишешь серый день, грязную дорогу?" - я молчу. Но если бы мне это сказала она, которую я полюбил бы, моя женщина, - я ушел бы тотчас же.

- Какой ты, Исаак, сердитый... - пошутил я.

- Нет, не сердитый. Так нельзя жить. Это был бы обман... Конец любви...

Он остановился и, смотря на меня своими красивыми серьезными глазами, волнуясь, сказал:

- Да, цапка. Ты этого не понимаешь. Но поймешь, погоди. Ведь мой этюд - этот тон, эта синяя дорога, эта тоска в просвете за лесом, это ведь - я, мой дух. Это - во мне. И если она это не видит, не чувствует, то кто же мы? Чужие люди! О чем я с ней буду говорить? Вот Антоша это понимает. И что же - он один и не влюблен, как ты, всегда (Антоша - это Антон Павлович Чехов).

- Пожалуй, - согласился я. - Но знаешь, я действительно, кажется, влюблен всегда... А может быть, и нет... Но все нравятся: и Хрусталева, и Гюбнер, и Ван-Зандт, и все мои двоюродные сестры... И прямо не знаешь, какая лучше...

- Ты все шутишь, цапка. Ты - крокодил. Хрусталева, правда, очень красива. Но говорит: "Стихи читать скучно". "А Пушкин?" - спросил я. Она ответила: "Тоже скучно". Спроси Антошу. Он совсем завял, когда говорил с ней...

В конце апреля мы с Левитаном уехали к Звенигороду писать этюды. Под горой раскинулась деревня Саввинская слобода. А на горе стоял красивейший монастырь святого Саввы. Место было дивное.

Поселились мы в комнате сзади избы, у крестьянки Федосьи Герасимовны. У нее уже жили художники - и потому в комнате было сделано большое окно. Еще в оврагах, у сараев и у плетней лежал тающий снег. Солнце ярко светило. И лес был в розовой дымке...

Вечером мы сидели на завалинке дома. С нами - старуха Федосья - рассказчица разных случаев, женщина умная. К нам подошла молодая красивая девица, в шляпке, в кружевных перчатках и в черной накидке, отделанной бисером, в то время называвшейся "дипломат". Франтиха из Звенигорода. Она поздоровалась с Федосьей Герасимовной и - жеманно - с нами, подав кончики пальцев. Села тоже на завалинку.

Неожиданно для меня Левитан с нею разговорился и даже пошел ее провожать до Нехлюдова, где на речке у плотины стояла небольшая фабрика.

- Вот, пришла воструха! Значит, приедет ее вздохарь, - говорила мне Федосья Герасимовна.

- Какой вздохарь? - спросил я.

- Да Борис Абрамыч, что вот фабрику держит. Из льна вату гонит на Нехлюдове. Он - лысый, но деньги. Так она с ним эдак, вроде жены...

Только я сел к столу ужинать, дожидаясь Левитана, как к крыльцу подъехал тарантас, и в избу Федосьи вошел человек небольшого роста, в широком суконном пальто, с чемоданом, зонтиком, в калошах. Когда снял пальто - оказался в сюртуке. Большая цепочка. Держал себя развязно с Федосьей Герасимовной, как свой человек.

Вернулся и Левитан. Познакомились, и все сели за стол. Новый знакомый, Борис Абрамович, был весел и, нагнувшись к Левитану, рассказывал какой-то анекдот.

- Как от вас пахнет помадой! - сказал ему Левитан. - Какая гадость!

- Ну, да... Но это не помада, а мазь для ращения волос. Доктор мне прописал. Деньги берут, а пойдут волосы или нет - кто знает...

Федосья подала яйца, опущенные в миску с водой.

Левитан, взяв яйцо, вдруг раздавил его над лысиной Бориса Абрамовича.

- Вот отчего волосы у вас вырастут непременно! Борис Абрамович опешил.

- Растирайте скорее!

Фабрикант озадаченно стал растирать голову:

- Может быть, это и помогает, вы знаете. Но так нельзя, прямо на голову...

Позже Левитан у таза с водой мылил себе лицо, говоря:

- Ужасно! От Фроси тоже пахнет этой помадой!.. Она меня, прощаясь, поцеловала. Какая гадость! Я не могу... Дай мне еще воды...

Мы легли в своих комнатах на матрацы из сена. Левитан молчал. Вдруг приоткрылась дверь, и Борис Абрамович спросил:

- Вы спите? А я хотел спросить: что это каждый день нужно голову яичком мазать?..