Константин Коровин

У Левитана был приятель, монах Сережа, молодой, красивейший человек. Они о чем-то много говорили. И раз, вернувшись от него вечером, Левитан сказал:

- Сережа - замечательный человек. Он хочет жить в пещере-в пещере, понимаешь! Как это прекрасно! Тихо... у леса пещера. Конечно, она обделана деревом - и жить одному... Какие чувства!

Затворничество... Одиночество... Я бы, знаешь, пошел с Сережей в пещеру.

Слушая, Федосья Герасимовна смеялась.

- Что же, Исаак Ильич, в угодники, в мученики поступаешь? Тебя в иконостас поставят...

- Как в иконостас? А разве я не мученик? - спросил Левитан. Много прошло времени, много Левитан написал восхитительных этюдов, много картин. И получил признание.

Как-то раз, вернувшись из-за границы, зашел ко мне.

- Ну что? - спросил я. - Как тебе понравилось? Ты много видел?

- Знаешь, я хотел написать там одну вещь, такие замечательные деревья. Но внизу какая-то куртинка - и у ней из камыша вставлена в землю загородка, выкрашенная в красное и голубое. Я не могу, это ужасно, это все портит... Я скучал, я люблю Россию... Константин! Я умру, я скоро умру...

И опять прошло много времени. Я встретил на Тверской Исаака Ильича. Щеки его ввалились, и глаза потухли. Он был одет щегольски, опирался на палку с золотым набалдашником. Сгорбленный, с тонкой перевязанной шелковым цветным шарфом шеей, он не понравился мне.

- Ты болен? - спросил я. - Ты очень изменился...

- Да, сердце, знаешь... Болит сердце...

- Плохо с Левитаном, - сказал мне и Антон Павлович, - плохо с сердцем...

А вскоре доктор и Беляев говорили у Мамонтова, что Левитан болен серьезно. Это было летом.

Левитан умирал.

- Закройте же окна! - просил он.

- Солнце светит, - отвечали ему, - зачем закрывать окна?!

- Закройте! И солнце - обман!.. Это были его последние слова...

Как мы начинали

Я расскажу вам "этюд" из той поры, как мы начинали. Четырнадцати лет я поступил в Московскую школу живописи и окончил ее на двадцать первом году. В течение школьной жизни мне пришлось постоянно быть в кругу товарищей. В числе их был Левитан - с ним я был более близок, чем с другими.
После большого богатства, в котором я родился и жил до десяти лет, мне пришлось сильно нуждаться. Уже пятнадцати лет я давал уроки рисования и зарабатывал свой хлеб.
Помню однажды, при окончании года, у меня что-то осталось денег пятнадцать рублей, а у Левитана - двадцать. Мы прожили на эти деньги все лето и работали неустанно, были веселы, счастливы и беззаботны. Нам были тогда предложены выгодные уроки, но, несмотря на нашу нужду, мы от них отказались, желая быть свободными и независимыми.
Какая была радость, когда мы бывали в деревне среди леса, полей, цветов, зелени, среди нашей дивной природы (хотя это и была Подмосковщина! Мы жили в Останкине, в Медведкове). А Левитан, кажется, и в зрелом возрасте дальше Плёса у Волги не ездил.
Но вот один раз я, Левитан, много старше нас - Эллерт и брат мой Сергей уехали "очень далеко". Это была поездка в Звенигород, в лежащую ниже монастыря Саввинскую слободу. Здесь было так много красивых и разнообразных кусков природы, каких-то очаровательных деревьев, холмов, что, кажется, целому поколению художников могла бы дать природа этих мест темы для их произведений.
Почему-то я и Левитан останавливались всегда на одном месте, а потому бросали жребий, кому начинать. Забавно было, как мы с ним ходили на охоту. Ружье у нас было одно, и мы по очереди, без сердца и без жалости, стреляли каких-то птичек - дроздов, куликов, а потом делали из них жаркое. Эта жизнь наша была праздником.
Особое удовольствие было после работы идти купаться в светлой воде Москвы-реки, которая и поныне там прекрасна.
В Саввинской слободе жили мы у крестьян Елычевых, у милой старушки Федосьи Герасимовны, у которой была дочь Матреша. В гости к ним изредка приходила из Звенигорода провинциальная красавица в шляпе, в накидке с шитьем из бисера, в кружевных митенках - словом, франтиха.
Я и Левитан оба разом в нее влюбились, несмотря на то, что на нас, голоштанников (после оказалось, что она так нас называла), она не обращала ровно никакого внимания. Мы оба рассказывали друг другу чувства нашего восхищения ею, посылали ей цветы, картинки, сделанные акварелью, и стихи. Но - увы - она осталась холодна. Однажды она приехала в слободу с каким-то господином в котелке, очень маленького роста, рыжим, толстым, потливым, оказавшимся мелким фабрикантом. Пальто у него было до пят, на ногах - новые сильного блеска калоши, а в руке большой дождевой зонтик. Он вошел в избу И принес гостинцы: конфеты, пастилу, орехи. У него был такой самоуверенный тон, такое "toupet" (Наглость, бесстыдство; здесь - самодовольство.), что мы почувствовали, несмотря на нашу молодость, робость и тайную грусть, грусть жалких бедняков, горькое сознание нашей доли, пришибленности. Это чувство первого непризнания отравило душу и осталось во мне поныне. Долго потом, в самом нашем "я", в самой сути нашего желания, в призвании подарить людям прекрасное, я чувствовал какой-то холод и робость тайную, как будто перед чьим-то неясным судом.