» Первая » Вторая » Третья » Четвер » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадц » Двенадц » Тринадц » Четырнад

Озеро. Луна

И все-таки Левитану не по себе, хотя и ведет он жизнь рассеянную и как будто бы веселую. «Левитан закружился в вихре», - шутил Чехов. И он действительно «закружился». Завел много новых знакомых, бывал в театрах.
По средам его можно было встретить у Владимира Егоровича Шмаровина, любителя живописи, коллекционера. У Шмаровина собирались художники, артисты, писатели. Пел Шаляпин, играли на рояле первоклассные пианисты. За большим столом художники рисовали, писали акварели. К концу вечера обычно устраивалась лотерея, а в двенадцать часов ночи звучал гонг к веселому, шумному ужину.
Продолжались рисовальные вечера у Поленовых, на которых бывали Суриков, Васнецов, Нестеров, Коровин и другие художники. Левитан не пропускал почти ни одного вечера, с тех пор как стал учиться у Поленова. Еще в то время жена Поленова писала: «Я сейчас просто в восторге. Ученик Левитан принес свои этюды. Подобного, кажется, не видывали». А Левитан и теперь порою все еще чувствовал себя учеником Поленова. «Искусство должно давать счастье и радость», - говорил учитель. А его искусство? Дает ли оно счастье полям? В том состоянии недовольства собою, которое охватило Левитана после Крыма, он сомневался во всем и как будто бы забыл все, что сделал в Ялте, все, что дал ему Крым. Нет, он не художник, он все еще не нашел своего пути в искусстве. Он уходил от Поленовых подавленный, мрачный. Медленно шел домой по тихим ночным улицам, и, как всегда, на память приходили неожиданные строки стихов:

Не поискать ли мне тропы иной,
Приемов новых, сочетаний странных?

Как хорошо и как для него сказано это у Шекспира! Конечно, надо искать новых путей, новых приемов... И пока доходит он до дома, «мрак его сердца» сменяется бурной радостью,. Спать не хочется. Совсем недалеко от него живут Чеховы в своем «комоде», как называл новую свою квартиру Антон Павлович. И еще он говорил, что цвет его дома «либеральный, то есть красный». Левитан подходит к красному дому. В первом этаже светится только одно окно - Чехова. Он еще не спит. Левитан переходит маленький палисадник, чуть слышно стучит в окно.
Чехов выходит в прихожую, не зажигая огня, отворяет дверь, впускает Левитана. В комнате полумрак. На письменном столе горит керосиновая лампа под абажуром, лежат исписанные листки бумаги. Чехов шутит, говорит о пустяках. Левитан подхватывает шутку, смеется, и на душе у него уже тихо, светло, спокойно.

Ранней весной 1887 года Левитан уехал на Волгу. Он знал ее по стихам Некрасова, по картинам Саврасова, Репина, Васильева, по рассказам друзей-художников. Несколько раз собирался на Волгу, но все не было денег. Наконец ему удалось уехать. До Нижнего Новгорода он ехал в поезде. В Нижнем пересел на пароход и решил плыть до первой пристани, которая ему понравится. Погода стояла пасмурная; Волга хмурая, сердитая. Вот пароход пристал к маленькому городку Васильсурску. Город чем-то сразу пленил Левитана. Он сошел с парохода, пошел по улочкам городка, снял комнату у двух старушек. Прошло несколько дней, а дождь лил не переставая. Левитану было одиноко, тоскливо, он почти не спал по ночам, а за стеной сладко храпели старушки хозяйки, и он завидовал им. «Разочаровался я чрезвычайно, - писал он Чехову.- Ждал я Волги, как источника сильных художественных впечатлений, а взамен этого она показалась мне настолько тоскливой и мертвой, что у меня заныло сердце и явилась мысль, не уехать ли обратно? И в самом деле, представьте себе следующий беспрерывный пейзаж: правый берег, нагорный, покрыт чахлыми кустарниками и, как лишаями, обрывами. Левый... сплошь залитые леса. И над всем этим серое небо и сильный ветер. Ну, просто смерть... Сижу и думаю, зачем я поехал? Не мог я разве дельно поработать под Москвой и... не чувствовать себя одиноким и с глаза на глаз с громадным водным пространством, которое просто убить может...»
Но это «громадное водное пространство» очень скоро захватило Левитана - он увидел его глазами художника. Каждый день, несмотря ни на какую погоду, уходил он к Волге на этюды и работал до тех пор, пока ливень не гнал его домой. Вокруг все было так хмуро, величественно в эти серые, холодные дни весны и так не похоже на дорогую ему природу Подмосковья! Он понимал, как не пригодны здесь на Волге все его много раз испытанные и, казалось бы, верно найденные приемы живописи. Но как передать вот эту суровую красоту и величие Волги, с ее как бы однообразным цветовым строем, в котором его глаз художника видел множество тончайших оттенков? Как передать это свое видение новой природы? «Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего... и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения...» - писал он в следующем письме Чехову.
А когда мы теперь смотрим левитановские работы этой весны, то поражаемся тому, как изумительно тонко передал он свои «большие ощущения». Вот «Разлив на Суре», прекрасный этюд «На Волге», не совсем законченная картина «Вечер на Волге»... Как-то не верится, что это Левитан тихого «Осеннего дня», «Мостика в Саввинской слободе», нежной, весенней зелени подмосковной деревушки...
А сам он хандрит и мрачнеет, не хочет видеть людей и снова жалуется Чехову, что не умеет «жить в ладу с самим собою», что даже если и есть у него интересные работы, то «они поглощаются тоской одиночества, такого, которое только понятно здесь, в глуши».
И вдруг, получив письмо от друга, который так хорошо, ласково и строго умеет убеждать, он наскоро упаковывает свои работы и уезжает в Бабкино, в «милую Чехию», на все лето.
Но Волга задела Левитана сильно. Он, смеясь, говорил, что еще не покорил ее, и ранней весной следующего года снова уехал на Волгу. На этот раз он был не один. С ним ехал Степанов - Степочка - и художница Софья Петровна Кувшинникова - его друг и ученица. Доехали поездом до Рязани, сели на пароход и поплыли вниз по Оке.
Село Чулково. Название понравилось. Высадились. Но пробыли в этом Чулкове недолго. «Очень уже дико отнеслось к нам население, никогда не видавшее у себя «господ», - рассказывала Софья Петровна.- Они ходили за нами толпой и разглядывали, как каких-то ацтеков, ощупывали нашу одежду и веши... Когда же мы принялись за этюды, село не в шутку переполошилось.
- Зачем господа списывают наши дома, овраги и поля? К добру ли это, и не было бы какого худа?
Собрали сход, почему-то даже стали называть нас «лихие господа...»