1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31 - 32 - 33 - 34 - 35 - 36 - 37 - 38 - 39 - 40 - 41 - 42

Золотой Плес. 1889

Позабытая часовенка напоминала, гордой благодарностью наполняя сердца, о тех временах, когда предки теперешних горожан с неугасающей яростью и ненавистью бились с лютым и страшным ворогом. Они, эти неведомые ратники, почившие в бранной славе, забывали, идя в бой, в святую кровавую сечу, и дом, и семью, и свою жизнь, помня только об одном - о великой Русской земле, по которой полыхали пожары, которую топтали чужие кони а овевали чужие знамена.

За часовенкой, за оврагом, лежали, красуясь над Волгой, горы - Увал, как называли в городе это место, - рассыпался еловый лес, перевитый с молодым березником, с густым, свежим дубняком. Здесь было еще одно кладбище, старообрядческое, - на певучем городском языке Зеленье, - по овражкам бежали ключи, и много неслышных, застланных хвоей троп вилось по лесным чащам, много звериных ходов таилось в земле, опутанной стальными корнями неохватных елок. А сколько было тут большекрылых, седых сов и ушастых, идолоподобных филинов!
Проходя по этому лесу, художник вспоминал старые гравюры - смешных такс над лисьей норой, чутко настороженного, изящно-напряженного оленя у прозрачного ручья, дивился многообразной преизбыточности волжской красоты.
Он любил, возвращаясь из леса, сидеть на склоне одной, особенно привольной, горы, круто сбегающей к самой реке, как бы освежавшей ее прохладой свои знойные недра.
Город виднелся отсюда почти целиком и особенно хорош был на ясном закате, когда Волга покрывалась янтарем и багрецом, а дома, сады и церкви погружались в тишину и синь.
Левитан однажды сказал Софье Петровне: - Здесь я буду писать одну из моих следующих картин - я уже давно готовлюсь к ней, берегу для нее все краски и силы. Это будет летний вечер, золотой Плес, тишина и простор Волги.

Иногда Исаак Ильич и Софья Петровна делали прогулки на лодке, тихо сплывали вниз, к тому же Увалу, к густому нагорному бору - Гремячке - или поднимались вверх, выбирались, минуя городские дома и грустную Пустыню, на широкий простор.
Лодка чуть раскачивалась среди отраженных облаков, с весел падали капли, похожие на девичьи серьги, и все дальше отходил, казался все живописнее солнечный город. Вот он исчез за поворотом, и впереди открылась содрогающаяся синева, потянулся небольшой непролазно глухой лес Зобово, побежали долины на другом берегу, деревенские избы, и пахнуло навстречу душистым теплом, смешанным с холодком овражков.
Далеко впереди виднелось село Суигурово. - Попробуем добраться до этого села, - предложила как-то Софья Петровна.
Исаак Ильич посмотрел вдаль, глубоко вдохнул тот непередаваемый волжский аромат, в котором вкус лимона мешается со вкусом свежего ржаного хлеба, и с благодарностью согласился.
Неспешно поплыли вдоль берега, объезжая каменистые перекаты, любуясь тенистыми полянами, густыми ивами, из которых вытачивают тонкозвучные свирели...
Навстречу двигался, раскатисто шумел пассажирский пароход.
Лодка, поставленная в разрез волн, поднималась и ныряла, волны, накатываясь на ее борта, белели какой-то Цветочно-сливочной белизной, пышной, как песцовый мех, пеной.
- Смотрите, - показала Софья Петровна, - какой роскошный парк...
Парк, вековой, запущенный, почти сплошь дубовый, круто уходил в гору, рассыпчато обливался солнцем. В пролете аллеи, где ошалело свергалась лестница, показался усадебный дом.
- Это, кажется, Миловка, - сказал художник, оглядывая усадьбу.
- Ми-иловка, - протяжно повторила Софья Петровна. - Какое легкое и нежное слово!
За усадьбой потянулась гряда песков, далеко уходивших в реку бронзовыми треугольниками. Стояла глубокая тишина - только кулики окликали эту завороженную песчаную ширь своим напряженным плачем, - и все было радужно и зыбко от зноя, от марева, разлитого здесь в какой-то небывалой светоносности.
И всё шли, отплывая назад, горы, зеленели и зеленели леса, и все близилось на другом берегу село, дремавшее над самой Волгой, опять делавшей здесь просторный изгиб.
А как приветлива была уединенная нагорная деревушка, рыбацкая Отрада!
Исаак Ильич и Софья Петровна высадились, весело выпрыгнули на берег, на плотный песчаный пастил, в котором ощущалась крепость мрамора. У берега раскинулись смоленые лодки, на берегу сохли невода. Легко взвивалась и ломалась по горе перетоптанная дорожка.
Путешественники долго отдыхали на горе, снова дивясь Волге, менявшейся с каждым изгибом.
Горы обрывались, сглаживались - широко расстилались по обе стороны заливные луга, мягко лиловели чуть видные леса, - неоглядная русская даль, ненаглядная краса русского лета...
Внизу лежал, пустынной громадой простирался остров, за ним - другой; река, теряя раздольность, обретала задумчивость, покой, тишину. Мел? островами она казалась васильковой.
Переехали на остров, пошли вдоль реки. Софья Петровна взяла художника под руку, посмотрела на него долгим ласковым взглядом.
- Вот мы с вами и совсем уединились от мира, попали на какой-то Буян-остров. Вы как себя чувствуете?
- Очень хорошо: ни тревог, ни воспоминаний... пожалуй, даже никаких мыслей - только небо, Волга, тишина.
- Почти то же и со мной.
И она опять посмотрела на пего, почти незнакомого в своей юношеской бодрости, посмотрела на чайку у берега, которая чуть покачивалась на волне, серебрила в ее тепле свою жизнь, - и вдруг с замиранием сердца ощутила незабываемое счастье этого скитальческого дня.
Подались в глубь острова. Сухо запахло сеном: кругом высились огромные стога. Что-то первобытно-начальное было в их мощи, что-то тайно-грустное - в их одинокой красоте. Это было начало разлуки с летом, память об июньских зорях, бессонно озарявших соловьиные ночи, о цветах и травах, все пышнее разраставшихся в горячих дождях, в прохладе рос, в буйном разливе солнца.
Шли среди стогов, присаживались в их широкой косой тени. Софья Петровна вывивала из стога сухие цветы, а художник смотрел и смотрел в заволжскую даль. «Не насытятся очи зрением», - благодарно думал он.