|
Золотой Плес. 1889
|
|
Длинные посты, бесконечные моленья, - ох и много же, словно звезд на небе, пуговок и зубцов на лестовке! - постоянное одиночество и - надо всем этим - обидная скупость...
Что же делать и кому жаловаться? Проплывающим чайкам, зацветающим по весне яблоням, облетающим осенним березам или студеному зимнему месяцу над глухим погостом?
Хоть бы раз прокатиться летним вечером на лодке, пронестись, по старой девичьей привычке, в салазках с ледяной горы, спеть любимую песню о былинке в поле или поговорить, наконец, с какой-нибудь живой душой о широком белом свете, о тех далеких и неведомых землях, куда уплывают зовущие пароходы!
Вот приехали, «соловьями залетными» прилетели из Москвы счастливые - боже, какие счастливые! - люди... Они могут делать все, что им хочется и нравится: бродить по городу, по горам и лесам, сидеть над своими картинами, а потом в любой час опять улететь, умчаться, как птицы, в неведомую даль.
Елена Григорьевна увидела их утром: они, весело переговариваясь, шли мимо дома, удивляли нарядными белыми костюмами, легкими соломенными шляпами.
Софья Петровна, взглянув в окно, встретилась взглядом с призывно и жалобно смотревшей женщиной и негромко сказала художнику:
- Какое скорбное, монашеское лицо. Вот вам живая Катерина Островского.
Глава третья
Исаак Ильич и Софья Петровна чувствовали себя открывателями новых земель. Просыпаясь ночью, они слышали шум пароходов, уханье сов по оврагам, а утром младенческую болтовню ласточек и хлопотливо-захлебывающийся гомон кур.
А как бодро шагалось по обтоптано гладкой поречной тропе, как хорошо пахли густые сады, как горячо тянуло-с гор, из бора - теплым летним ветром!
Тропа, огибая купеческий дом, привела к заросшему пруду. Из осоки неожиданно поднялись два чирка.
- Смотрите, - возбужденно сказал Исаак Ильич, - дичь здесь, в самом городе...
Прошли овраг, стали подниматься в гору - мимо совсем ветхих, совсем деревенских избушек. На завалинках сидели, опираясь на рогатые «падоги», старухи в темных платках, с удивлением смотрели на проходивших бесцветными глазами. Одна из них, совсем дряхлая, с иссохшим лицом и сивой бородкой, поднялась и поклонилась - низким, поясным поклоном.
В лощине остановились. Художник посмотрел вниз: зеленели сады, белели дома, плавилась Волга, над которой стояла зыбкая «зга». Потом поднялись на погост, долго стояли над глубоким обрывом.
- Над вечным покоем, - задумчиво сказала Софья Петровна.
Вокруг раскидывались кресты, памятники, среди могил бродили козы, играли и кричали ребятишки. Над деревянной церковкой с тугим гудением носились стрижи. Церковка, простоявшая, вероятно, несколько веков, трогала древностью, восхищала легкостью и узорностью, напоминая отчасти боярский терем. Серая лесенка с решетчатыми перилами, плюшевая от мха, шатко гнулась, скрипела; звонница, где дремал давно отзвучавший колокол, была полна глухо-певучего голубиного воркованья. Когда-то высиненная, главка лупилась, ржавела, а стены, омытые несметными дождями, насквозь просушенные солнцем, напоминали плотный лосиный мех.
- Непременно надо будет побывать внутри и, если удастся, отслужить обедню: это такая незапамятная старина, - сказала Софья Петровна.
- Устройте, Софи, - вы знаете, как я люблю службы именно в таких церквах, - ответил художник.
Посидели на мшистых ступенях, слушая воркование голубей и оглядывая соседнюю гору, где с лесной густотой красовались березы, а под ними, на скатах, уютные беседки, - и пошли дальше: обкошенным лугом, жарким ельником, горной долиной в перепутанных, по пояс, травах.
Внизу, в ивах, шумела ключевая река, шумела, сливаясь с ней, мельница. Широко светлел омут.
- Обязательно напишу эту мельницу, - сразу решил Исаак Ильич, оглянув лесные берега. Он помолчал, еще раз оглянул омут, огромное колесо, падающее в воду с грохотом выстрела, и сказал: - Действительно, будто какая-то «неведомая сила» тянет меня ко всем этим «грустным берегам» - к часовням, к мельницам, к полевым дорогам...
Где-то в лесу, на горе, кричали петухи, слышались человеческие голоса - поблизости была деревня, - в березовой роще, начинавшейся за рекой, распевали иволги, журчали горлинки, в великом множестве пестрели цветы, а над ними - бабочки.
Софья Петровна стала обрывать цветы, а художник прилег, запрокинул голову, долго смотрел в полуденное небо. Если бы можно было достигнуть того высочайшего мастерства, чтобы вот это облако, перенесенное на полотно, так же плыло и лучилось под кистью, чтобы распускающиеся на полотне березы наполнялись соком, а их листья - легкостью и трепетом ветра! И опять, опять начиналось знакомое томление - настойчивая, как бы опаляющая жажда работы и, рядом, неуверенность в силах... опять с предельной остротой чувствовался, тревожил и звал куда-то чудесный земной мир...
Это чувство иногда переходило у художника в свою противоположность - в горькую, необъяснимую тоску, углубленное подобие той, которая тяготит в предгрозовые часы. Но сейчас от этой тоски не было и следа. Хорошо успокаивал непрерывный березовый лепет, радостно, чувственно ощущалась в руках прохлада собранных Софьей Петровной цветов.
В роще, на горе, оказались скамейки, - здесь было, очевидно, место городских прогулок, - от скамеек тянулась дорога в бор. За бором открылся пыльный тракт, ветряные мельницы, медленно, со скрипом, махавшие крыльями, прокопченные кузницы, городские дома.
Свернули в переулок, пересекли поле, пошли Дворянской улицей, вдоль старых, широкошумных лип.
Липовая аллея выводила на гору, к откосу. Внизу, за монастырской оградой, стояла церковь, лежала базарная площадь.
На базаре, у дверей лавок, на деревянных «галдареях» переговаривались и пересмеивались купцы. Софья Петровна сразу узнала среди них Иону Трофимыча: он, глубоко надвинув на лоб картуз и сверкая расчищенными сапогами, стоял-смотрел, с аршином в руке, прямо на нее, что-то говорил, подмигивая усмехавшемуся соседу, маленькому и кудрявому бородачу, похожему на пуделя.
Заходили в лавки, взаимно (и даже несколько церемонно) раскланивались с хозяевами.
И как бойко носился по своей гвоздично пахучей бакалейной лавке поворотливый купец, как почтительно, с улыбками и поклоном, подавал красивый, тяжелый пакет, плотно перехваченный цветной лентой: «Пожалте-с!» Один молодой купец, с нервным, подвижным лицом и большими, грустными черными глазами, вежливо спросил, завертывая чай:
|
