1 - 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 - 13 - 14 - 15 - 16 - 17 - 18 - 19 - 20 - 21 - 22 - 23 - 24 - 25 - 26 - 27 - 28 - 29 - 30 - 31 - 32 - 33 - 34 - 35 - 36 - 37 - 38 - 39 - 40 - 41 - 42

Золотой Плес. 1889

Они вышли на палубу: пристань уже отдалялась, мимо опять шли луга, долины, по которым, в просветах ив, переливалась заросшая камышом река. За рекой высилась огромная (для этих мест) фабрика.
Художник прошел на нос, сел в плетеное кресло.
У поручней стояла девушка-подросток, кормила изюмной сайкой рябиновоглазых чаек. Рядом с ней - мальчик-гимназист в чесучовой блузе...
Долины сменились холмами, березовыми рощами.
Проплыла нищая деревня, быстро проскользнула, подпрыгивая на волнах, рыбацкая лодка.
На горе, в парке, показалась усадьба, белая церковь. На песках дремало стадо, - чуть доносился певучий пастуший рожок.
За усадьбой пошел, зубчатыми копьями зачастил ельник: начинался сумрачный бор. А на другом берегу открылся великий простор - заливные луга, горы, села на их вершинах, одинокие дороги, уводившие в древние галичские земли.
- Пустоплесье, - сказал, не глядя на художника, молодой купец.
Исаак Ильич, осматриваясь кругом, старался точнее определить и запомнить каждый оттенок волны и облаков, плавящихся подобно синему стеарину. Он начинал испытывать знакомое чувство душевного подъема, радости. В нем все сильнее пробуждалась потребность передать на полотне, в сплаве цвета, томящую красоту природы, донести ее, эту красоту, до других человеческих глаз, до других, таких же теплых, сердец... И откуда, думалось ему, у него, у человека, родившегося в ковенской глуши и росшего в обидной нищете московских задворок, такая любовь именно к этой среднерусской природе, властвующей над ним с отрочества, с юности?
Несколько лет назад он ездил в Крым, бродил по горам, по райски пахучим садам, целые дни просиживал над шумным морем и убедился, что эта южная роскошь никак не трогала его.
Как тосковал он там об останкинских прудах и звенигородских рощах!
Зимой он обычно много работал в своих меблированных комнатах на Тверской, часто бывал у других художников, часто посещал дружную и шумную семью Чеховых - оп учился вместе с Николаем, дружил с добродушно-насмешливым, добрым и заботливым Антоном Павловичем, - но ранней весной непременно перебирался в деревню.
До чего же хороша эта московская весна - нарядные толпы на Тверской и Петровке, шаткие пролетки на мостовой, соломенные шляпы в витринах, вербы в девичьих руках, запах корицы и изюма, суета в охотничьих магазинах, а потом - беспокойная езда в телеге по талым, еще снежным проселкам, большая вода, вечера в березовом лесу, на вальдшнепиной тяге!
Весенние кочевья начались еще в юности, в Школе живописи и ваяния, когда, бывало, вся мастерская перебиралась в апреле за город - и учитель, беспокойный, взволнованный Саврасов, по-настоящему шалел... с молодой бодростью врывался в класс и, помахивая зеленой веткой, басовито кричал:
- Пошли, - дуб распускается!
Вспомнив теперь, на пароходе, далекие и бедные школьные годы, художник улыбнулся: «Все-таки милое и счастливое время!»
...Пароход плыл и плыл, ветер спадал, солнце уходило на запад.
Волга давно (опять-таки с юности) звала художника чайками, волнующим пароходным свистом. Два года назад он поехал наконец, но поездка не удалась - Исаак Ильич чувствовал себя больным, усталым, ему не работалось, шли к тому же непрерывные холодные дожди. Река показалась однообразной, берега - скучными: похожие на лишаи обрывы, залитые леса, пепельное небо. В письмах к Антону Павловичу он жаловался на одиночество, на то, что «громадное водное пространство просто может убить».
Совсем не то - теперь! Он всем существом ощущал бодрость и силу, он еще в Рязани, когда так хорошо разволновал маленький, сердито-гулкий окский пароходик, почувствовал ту обострявшую и утончавшую все душевные силы жажду работы, которая с каждым днем непрерывно углублялась в нем.
Волга же сразу показалась забытой - и обретенной - родиной. Несказанно радовало все: и гулкий Нижний, его разрушающийся кремль, откуда на десятки верст видны лесные дали, и горами наваленные на пристанях корзины с ягодами, и потянувшиеся по берегам леса и равнины, села и монастыри, и привольные острова под Юрьевцем, и грустные огни бакенов в теплой, призрачной мгле июньских ночей...
Навстречу наплывал, трубил буксир, тянувший караван барок. Пароход, перекликаясь с ним, загудел с той же Дружественной бодростью, помощник капитана, стоявший на вахте, раздольно развернул флаг: старинная поэзия великой русской реки.
- О чем задумались? - спросила, подходя к художнику, Софья Петровна. Она опустилась на соседнее кресло, счастливо посмотрела на Исаака Ильича.
- Трудно сказать: вспомнил, неожиданно, школу, юность... Как всегда, какие-то неясные обрывки, мазки, путаница... Думал о своих работах, - я ведь еще ничего не написал большого и настоящего, а написать, чувствую, смогу: никогда не хотелось так работать, как сейчас.
- Постараемся, чтобы это состояние не покидало вас все лето, - ответила Софья Петровна.
Художник поблагодарил и вдруг быстро поднялся, подошел к поручням.
- Смотрите, смотрите!
Кормы барок, поравнявшихся с пароходом, напоминали витые городецкие пряники или нанизанные одно на другое разноцветные простонародные ожерелья из сусального золота и янтаря. Высоко, с гордой статностью, поднимались на барках мачты, и чуть колыхались, чуть шумели осенявшие их паруса и флаги. Широко и густо развевался дым буксира.
Старик капитан, стоявший поблизости, назвал барки с волжской певучестью:
- Тихвинки, расшивы.
Художник долго-долго следил за уходящим караваном...
На берегу, в березах, забелело поместье - колонны, балкон, домовитые службы, зеленая беседка.
- Утешное, - послышался внизу, на корме, женский голос. - Сейчас будет Плес.
И опять частил, сбегая к реке, ельник, иссеченный овражками, смолистыми вырубками. За ельником показались церковные кресты - и открылся уединенный город, раскинувшийся по горам, по их скатам и долинам, полным садов, тополей, крутых извивных дорожек. На одной из гор, отделенной от города ключевой речкой, был погост, а на погосте, над самым обрывом, - деревянная часовенка, стемневшая от времени, непогоды, веявшая далекой стариной, ее горестными, страстными моленьями.
Великая тишина стояла над городом, только пароходные волны раскипались на грядах отточенных камней.