|
Золотой Плес. 1889
|
|
Софья Петровна перелистала томик Тургенева, нашла «Первую любовь», с увлечением стала перечитывать, потом вдруг задумалась о писателе, уже покойном, которого не раз встречала в Москве, не раз слушала его выступления. Все привлекало и нравилось в нем: огромный рост, барственно-охотничья осанка, мягкость движений, умные русские глаза и какая-то чистейшая седина, придававшая его облику удивительное - благородство. Он пользовался большим успехом и любовью, которые воспринимались им с чисто детской благодарностью. Софье Петровне вспомнилось, как однажды Тургенев, принимая из рук молодой девушки охапку роз, с такой грациозной вежливостью поцеловал ее руку, так неподражаемо кивнул слушателям, что зал подлинно загрохотал от хлопков и криков, и писатель, у которого вдруг по-женски задрожали губы, поклонился уже по-российски - глубоким поклоном.
Думы о Тургеневе были далеко не случайными: Софья Петровна находила, во-первых, в его человеческой судьбе, в его долголетней любви к французской артистке что-то общее со своей судьбой, а во-вторых, изящная простота полотен художника, висевших вокруг, как-то естественно соединялась с творчеством писателя.
Потом Софья Петровна неожиданно заснула - ей не снилось ничего, ни хорошего, ни дурного, но, проснувшись, действительно долго вспоминала, где находится: так крепок и глух был сон. Над ней стоял Исаак Ильич в своей широкополой шляпе и расстегнутом плаще. Он осторожно трогал ее за руку.
Она, быстро приподнявшись, сказала виновато:
- Простите, милый, что я вторглась в вашу обитель и заспалась, как сурок.
- Продолжайте, пожалуйста, я, если хотите, могу обменяться местами.
- Нет, зачем же, - тихо ответила Софья Петровна и подняла глаза. - А который теперь час?
- Начало третьего.
- Поздненько. Ну как провели вечер?
- Очень хорошо. Какие они все-таки милые и добрые люди и как легко и просто с ними! Охотничьи рассказы, гармоника, гитара и - вы угадали - песни и пляски деревенских девушек...
- Что ж, я очень рада, что вам было весело, - с безвольным холодком ответила Софья Петровна.
Исаак Ильич, чутко уловив этот холодок, незаметно улыбнулся - она, следя за ним, прищурилась - и сказал с равнодушным сожалением:
- Но на этом празднике не хватало только вас.
Она блеснула глазами и, поджав ноги в черных чулках, отодвинулась в угол. Ее лицо горело после сна, из разбившихся волос падали шпильки, смуглая рука, теребившая плед, чуть вздрагивала. Призрачно теплилось и вспыхивало тяжелое обручальное кольцо.
Художник смутился, сказал просительно:
- А через несколько дней устраивается - для меня и вас - большая охота. Вы, надеюсь, не откажетесь от нее?
- Возможно, - так же бесстрастно ответила Софья Петровна, не сводя с Исаака Ильича злых, печальных, радостных и любящих глаз...
Глава двенадцатая
Наступил день охоты. Исаак Ильич с вечера снарядил патроны, промазал сапоги, уложил в ягдташ баранки и бутерброды, мешочки с чаем и сахаром, приготовил - для себя и для Софьи Петровны - все необходимые вещи. Как всегда перед охотой, он волновался, был хорошо возбужден.
Встал он задолго до рассвета, вскипятил самовар, разбудил Софью Петровну. Скоро под окном послышались шаги, коротко протрубил рог. Исаак Ильич распахнул окно.
- Готовы? - заглушенно, с охотничьей таинственностью, спросил Альбицкий.
- Сейчас выходим, - в тон ему откликнулся художник.
Софья Петровна, похожая в своих мужских брюках и узких сапогах на подростка, надела шерстяную куртку с бесчисленными карманами и прошвами, альпийскую серую шляпу, хорошо подбирающую волосы, перекинула через одно плечо ружье, через другое - сетку и сумочку с патронами и, взяв в руку лампу, не забыла подойти к зеркалу.
Исаак Ильич, в своей широкополой шляпе и ватном пиджаке, перетянутом ружейными и сумочными ремнями, терпеливо ждал ее.
Наконец вышли. У ворот стояли три неясно-темные фигуры с ружьями за плечами - Альбицкий и братья Вьюгины, Иван и Гавриил Николаевичи. Около них металась беспокойная Дианка.
- Заказной денек, - мечтательно сказал Альбицкий. Иван Николаевич добавил с той же мягкостью:
- Слышно, как листик падает.
- О собачках тоже не извольте беспокоиться, гонят, как музыкальная машина, - нетерпеливо сказал младший Вьюгин, задорно охлопывая весело завизжавшую выжловку.
Вверху светало, слабо белело, но внизу все тонуло и таяло в густом тумане, облегавшем землю и Волгу пушистой легкостью, напоминавшей оренбургский платок.
Лодка, вся отсыревшая, поплыла беззвучно: Гавриил Николаевич чуть опускал и поднимал весла. Альбицкий умело пособлял рулем.
Волга казалась бесконечной, да ее, в сущности, и не было - кругом струилась одноцветная, пепельная мгла, муть. Где-то поблизости грустно, беспомощно гудел стоявший на якоре пароход. Иван Николаевич строго смотрел на компас. Гавриил Николаевич, опустив весла, переливно затрубил в рог. Из тумана ответил рог Фомичева.
Потом, когда стал чувствоваться берег, в тумане вдруг скользнуло что-то подобное ружейной вспышке - и все сразу заалело, и за тонким дымом показалась река, густая и плотная, как сметана. Теперь рассвет поднимался снизу - вверху все становилось бесцветным и смутным, - и показавшийся город, чистый и розовый, как бы вырос из воды, из ее безмолвного лона. За лесом поднималось солнце.
Иван Федорович ждал охотников, стоя на крыльце. Он был наряден, как на старинной охотничьей картине: верблюжья поддевка, круглая барашковая шапка с красным верхом, оправленный серебром кинжал и фляга у пояса, труба и кожаный ягдташ с тороками через плечо и на груди лепажское ружье. Он крепко сдерживал горячего, побрякивавшего цепочкой Фингала.
Встречая охотников, Фомичев торжественно, нараспев, продекламировал:
Охотников внимательные взоры
Натешатся на острова лесов...
|
